Арье Барац. НЕДЕЛЬНЫЕ ЧТЕНИЯ ТОРЫ

АРЬЕ БАРАЦ

Недельные чтения Торы
Праздники и даты

К содержанию

Недельная глава "Бемидбар"

МИСТИКА СЕМЕЙНОГО УЮТА («Бемидбар» 5765 - 02.06.2005)

Монастырь и бордель

Недельная глава “Бемидбар” в значительной мере посвящена исчислению сынов Израиля: “И всю общину созвали они в первый день второго месяца. И объявили они родословия свои по семействам своим, по отчему дому своему, по числу имен, от двадцатилетнего возраста и выше, поголовно. Как Господь повелел Моше, так он и сосчитал их в пустыне Синайской. И было сынов Рувена, первенца Израиля, по их родословию семейному, по отчему дому их, по числу имен, поголовно, всех мужчин от двадцати лет и выше, всех, поступающих в войско, исчисленных по колену Рувена, сорок шесть тысяч пятьсот” (Бемидбар 1.18-21)

Как мы видим, описанное исчисление было посемейным, иными словами выяснялось не общее число евреев, а общее число семей. Тем самым семья была провозглашена Всевышним единицей исчисления, исчисления сынов Израиля. Как это следует понимать?

Едва ли кто-нибудь станет спорить с тем положением, что те семейные взаимоотношения, в которых человек формировался, в первую очередь задают его духовный облик. Именно в семье закладываются наиболее базисные ценности и характеристики человека, и именно с семьей связаны самые яркие и сильные его впечатления.

Тем не менее, пренебрежение по отношению к родственным чувствам выказывается многими людьми, причем порой стоящими на духовно противоположных позициях. И монастыри, и бордели в равной мере являются альтернативой семейственности, и многие их обитатели равно неприязненно относятся к «семейному уюту».

На почве этой неприязни А.Ф.Лосев совершенно откровенно солидаризирует монахинь и публичных женщин. Так, критикуя Розанова, автор «Диалектики мифа» пишет: «Пол, действительно, есть основное и глубинное свойство человека, но (противопоставим Розанову другую мифологию) он меньше всего выражается в совокуплении и деторождении. Монахини и проститутки более интересны, чем та мелкобуржуазная иудаистическая мистика, которую проповедует Розанов. Розанов – мистик в мещанстве, имея в виду точное социологическое значение этого последнего слова. Он обоготворяет все мещанские "устои" – щи, папиросы, уборные, постельные увеселения и "семейный уют". Это показывает, что ему непонятно благоухание женского иночества, не ощутительна изысканная женственность подвижничества девственниц с юности, не ясно, что совокупление есть вульгаризация брака. Он не был в строгих женских монастырях и не простаивал ночей в Великом Посту за богослужением, не слышал покаянного хора девственниц, и т.д. и т.п.»

Объявив проституток наравне с монахинями «более интересными», Лосев благоразумно воздержался от противопоставления «семейному уюту» бурных сексуальных оргий. По-видимому, ему было бы трудно спорить с тем, что они тоже «вульгаризируют брак». Между тем существует субкультура, которая открыто базируется именно на таком противопоставлении. Я имею в виду сатанизм.

Сатанистам свойственно не только откровенное использование своих сексуальных партнеров, но и общее презрительное отношение к «семейному уюту». Наряжаясь на своих оргиях в монашеские платья, сатанисты глумятся не только над религиозными святынями, но и над супружескими и родительскими чувствами. Сатанисты находят себя морально стоящими выше «мещан», так же как Лосев видит стоящими выше «мещан» «девственниц с юности». И уж по меньшей мере в «иудаистической» семейственности сатанисты усматривают даже большую пошлость, чем в ней усматривают православные иноки.

«Наивности» материнского «сюсюканья» они противопоставляют глумление и цинизм как искушенность и «глубину». Речь здесь идет именно о чувстве нравственного превосходства. В невинных и простых семейных радостях сатанистам видится самообман, неискушенность, незнание жизни. В своих же надругательствах ими усматривается подлинное знание человека и полет духа. Причем за этим видением стоят не только амбиции юных прыщавых эгоистов, но и ожесточение несостоявшихся талантов всех возрастов. Глубина действительно нередко оказывается сопряжена в человеке со злом. Не случайно деструктивные натуры вроде Ставрогина удавались перу Достоевского гораздо лучше, нежели «положительные образы» вроде Алеши Карамазова.

«Иудаистическая мистика»

Но вот ведь какое удивительное дело. На поверку выясняется, что «наивные», «примитивные» чувства семейной привязанности как правило оказываются сильнее завороженных собственной «глубиной» врат ада.

Существует немало ценностей, на которые человек может опереться, для того чтобы противостоять жестокой действительности. В «Архипелаге Гулаг» Солженицын приводит следующее свидетельство: «На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой – и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще не построены. Идут они воровать? стучать? хнычут о загубленной жизни? Нет. Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях смерть, вот как проводят они свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев-Ресовский собирает из них «семинар», и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим нет – они читают друг другу последние лекции».

Я легко допускаю, что в сталинских лагерях тот же Лосев находил утешение либо в философии, либо в воспоминаниях о «хорах девственниц».

Между тем в общем случае люди выстаивают в заведомо нечеловеческих ситуациях в первую очередь благодаря теплу своих «мещанских» семейных отношений.

В своем исследовании «Психолог в концентрационном лагере» Виктор Франкл отмечает, что существование узников нацистских лагерей было преимущественно ретроспективным: «Их мысли кружились все время вокруг одних и тех же деталей из переживаний прошлого; житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете».

Но это как раз и значит, что в общем случае адскому режиму, целиком направленному на уничтожение личности, средний человек противопоставляет именно банальные «мещанские устои»!

Между тем камень, брошенный Лосевым в иудейский огород, был брошен вполне по адресу. Семейные отношения – когда они подлинны – именно «иудаистические» семейные отношения. Т.е. любой человек, выстоявший трудное испытание благодаря теплоте того дома, в котором он вырос, каким-то образом причастен «мелкобуржуазной иудаистической мистике». И таких людей Всевышний, наверняка, пересчитывает посемейно, какого бы происхождения они не были.

Для ясности я приведу пример полнокровной «иудаистической мистики». Это глава под названием «Молитва и видение» из сборника Яфы Элиаш – «Хасидские истории о Холокосте»: «Я считаю, что жизнь в Берген Бельзене мне сохранили одна молитва и одно видение, - сказала Шила Гамс. - Это были очень особенная молитва и очень особенное видение, видение, которое затмевалось реальностью и которое в то же время победило реальность.

Рабби Гросс, хасид из Словакии, учил нас молиться в лагере. Я не знаю, записана ли та молитва в каком-нибудь молитвеннике, т.е. действительно ли она существовала до эры крематориев и концлагерей - до времени, когда жизнь поглотилась смертью, когда смерть казалась единственной связующей нитью с тем нормальным миром, который ушел в вечность. Это была молитва, которая, казалось, зародилась из пепла заживо кремированных - молитва из долины смертной тени, поглотившей живую душу. Мы молились этой молитвой каждый миг нашего ужасного существования. Она давала нам так много надежды, там много сил, так много света. Но однажды, уже после войны, я заметила, что слова той молитвы постепенно стали мною забываться. Так оказалось, что сегодня я не могу вспомнить ни одного из них. Я лишь надеюсь, что рабби Гросс жив и помнит эту молитву.

Когда свобода приблизилась уже к самим воротам Берген Бельзена, я заболела тифом. Полумертвая, в бреду, я все повторяла молитву рабби Гросса, но ее слова уходили куда-то вдаль от меня, и я могла слышать лишь слабое эхо, как будто вдалеке бились крылья какой-то птицы. Неожиданно в окружающей меня пустоте я отчетливо услышала голос моей матери: «Все мы Божьи дети. Он поступает с нами согласно воле Своей». Она повторила эту фразу снова и снова.

Я двинулась по направлению голоса. Мы двигались все, все женщины моей бригады. Бритоголовые, в грязных рубищах и в деревянных башмаках на опухших ногах, по шестеро в ряд, мы прошли через главные ворота лагеря. Мы шли по направлению голоса моей матери. Мы передвигались через холодные заснеженные поля и дороги, мимо мирных деревень, из печей которых в небеса безмятежно поднимался голубой дымок. Мы просили хлеба, но никто не слышал нас. Селяне смотрели сквозь нас как сквозь воздух и предавались своим занятиям, как будто бы нас вовсе не существовало.

Мы достигли моего родного города. Была весна, и кусты сирени были в полном цвету. Был вечер пятницы. Субботние свечи светились в каждом окне. Отцы и сыновья, по-субботнему одетые, спешили в синагогу. Они также не замечали нас. Я знала их всех и всех звала по имени. Но слова мои оставались беззвучны. Также я не слышала стука наших деревянных башмаков по мощеной улочке. Я слышала лишь слабое шуршание кожаных подошв, спешащих на субботнюю молитву. Никто не видел и не слышал нас.

Голос моей матери все приближался. На углу, у самого входа в дом, она стояла ждущая нас с распростертыми объятиями. Она была одета в свою субботнюю одежду с белоснежным фартуком. Я упала в ее объятия. «Мама! - плакала я, - Я не могу больше идти!»

Моя мать прижала меня к себе, нежно лаская мои волосы. Своим мягким голосом она сказала мне: «Дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо. Ты выздоровеешь и освободишься в ближайшее же время. Здесь, дитя мое, еда, которую я приготовила тебе». И она дала мне фаршированной рыбы, жареного цыпленка и свежую пышащую халу.

Когда я открыла глаза, то увидела своих подруг, сгрудившихся рядом с моими нарами и изумленно смотрящих на меня. Они не верили своим глазам, что я осталась жива. Я почувствовала себя сильнее и села. Я еще чувствовала на себе тепло и нежность материнских рук, поддержавших меня. Запах фаршированной рыбы и аромат субботней халы распространялись по зловонному бараку Берген Бельзена. Несколько дней спустя мы были освобождены».

«Фаршированная рыба, жареный цыпленок и свежая пышащая хала» вполне могли бы пополнить лосевский список «мещанских устоев»: «щи, папиросы, уборные», но как мы видим, они способны возрождать душу не хуже «хора девственниц».

К содержанию

© Netzah.org